Ксения: Вроде бы мы заботимся о наших детях, смотрим, чтобы они были одеты по погоде, не питались одними чипсами и конфетами – в общем, как нам кажется, делаем все правильно. А дети все равно простывают, снова и снова. Что в нашем поведении стимулирует деток болеть?
Татьяна: Я бы выделила три аспекта:
Первый — это физическое состояние мира, в котором находится ребенок.
Например, гигиена, закаливание, витамины — то, что по большому счету нормальный родитель, как вы и говорите, старается обеспечить ребенку. Иногда, конечно, бывают перекосы: кутают — не кутают, закаливают — не закаливают, «упражняют» — «не упражняют». Но это все связано с физическим миром. И если мама придерживается адекватной позиции, я думаю, у нее все хорошо с этим. Она не водит ребенка в поликлинику, где все чихают, когда её ребенок, в общем-то, еще здоров; не отправляет его босиком по снегу, если он не закаливался… в общем, если перегибов нет — и родители адекватны.
Второй аспект я бы назвала психоэмоциональным. И здесь мы будем говорить о том, как стресс и «недолюбленность» влияют на ребенка, и что с этим можно сделать.
И третий аспект — «психопедагогический». И здесь нужно разговаривать про границы, про то, «когда» мы любим ребенка, про то, как проявляется наша любовь и забота и т.д.
К.: Татьяна, а что такое «недолюбленность» и в чем она проявляется?
Т.: Давайте сначала немножко поговорим о любви. По большому счёту нам, родителям, кажется, что самый значимым для ребенка является первый аспект: он должен быть накормлен, обут, одет, а еще, желательно, выгулян. И в этом смысле ребенок начинает напоминать мне собачку. Песика не подстригли на зиму, или, если он гладкошёрстный какой-нибудь, купили ему комбинезончик, в мисочку еды положили, воды налили — все!.. Но даже пёсика мы поглаживаем, почесываем, и песик на это хорошо реагирует. То есть, даже собаке — и то необходима ласка, тепло и внимание, и если ей этого не давать, то питомец будет неадекватным.
Ребенок в этом смысле лучше собаки — ему нужно значительно больше любви и внимания! И нужны внимание и любовь, направленные на него.
Очень часто родители, к сожалению, путают внимание, направленное на ребенка, когда они удовлетворяют потребности, с вниманием, действительно направленным на ребенка. Например, я хочу, чтобы мой сын к трем годам бегло читал. И я этого бедного сына дрессирую, буквы с ним учу, то есть натаскиваю на то, чтобы он читал, я трачу на это очень много времени, сил, терпения, знаний, усилий, и мне кажется, что я и любви там много трачу.
Но на самом деле ребенок это как внимание, как любовь не воспринимает, потому что он в этой ситуации является объектом. Мы с ним хотим что-то сделать. Это как тесто. Да, мы его месим, жмём, тискаем, но в этот момент тесто не является человеком, и сильно «любленным» он тоже не является. Мы из него делаем пирожок. А из ребенка мы делаем чтеца. То есть ребенок как ребенок в этой ситуации не присутствует, и никакой части любви он в этой ситуации не получает.
Очень большая ошибка родителей в том, что когда они его учат, что-то заставляют делать, им кажется, что в это время они уделяют ребёнку внимание. Это не так — они уделяют внимание своим амбициям.
К.: А почему так происходит? Вроде бы, мы проводим время с ребенком, взаимодействуем с ним — что еще нужно, чтобы ребенок почувствовал себя «любленным»?
Т.: Та любовь и та энергия, которые необходимы ребенку, должны быть направлены на его потребности, на его смыслы, желания — эта мельница должна крутить его колесо. И если ребенку важно, чтобы мама поиграла с ним в машинки, то маме не надо в этот момент пытаться с ним учить английский язык под видом игры в машинки. Потому что тогда мамино понимание будет сосредоточенно не на игре, не на «кайфе», который появляется между ними, когда машинка едет от неё к нему или машинки сталкиваются и у них катастрофа.
«Car» — какой «кар»? Какая ворона прилетела? Причём здесь вообще это? Машинка, красненькая! «Red», «black» — и ребенок не понимает, что это было сейчас; у него машинка, она едет, она к маме едет!
Сталкивая эти два интереса (я часто сталкиваюсь с этим), родители говорят: «Ну, я же в игре его обучаю!». Но тут важно следить за собой, понимать: «когда я подменяю любовь учебой, потребностью развить интеллект ребенка?.. Когда ребенок перестает быть для меня субъектом, с которым я взаимодействую, интересы которого я учитываю, в глазки которого я смотрю? Когда я подменяю его объектом, «тем, кого надо научить», «кому надо рассказать», «кого надо просветить»?
Если один тянет на себя кусок теста, другой — на себя, и вам смешно и весело — это классно. Если ребенок говорит: «мам, давай я слеплю зайца» — это ОН захотел вместе с вами лепить зайца. Или когда он говорит: «мам, помоги мне!», «расскажи, какого цвета машинки!», «скажи, это что?», «ответь на вопрос!», «а почему?» — это его опредмеченный интерес, мы его учитываем и в его русле движемся. И тогда он получает ту самую необходимую энергию, которая ему жизненно важна… и от недостатка которой, в том числе, дети болеют. Потому что энергия любви позволяет детям справиться практически с любым стрессом. Когда он чувствует себя любимым, когда он чувствует себя «любленным», когда он понимает, что его окутывает это. Это как защитный слой, как защитная оболочка. Такой купол. Любленнность ребенка является для него самым сильным, самым важным «куполом».
К.: Тут есть какая-то норма? Можно ли «перелюбить», или в этом нет ничего плохого?
Т.: Есть мамочки, которые включаются: «Я его так люблю!», и бедному ребенку хочется застрелиться или повеситься, чтобы его ТАК не любили, потому что он, становясь центром ее вселенной, тут же перестает быть ребенком, он становится смыслом её жизни. А смысл жизни не умеет быть счастливым. По большому счёту, когда мама делает ребенка гиперсмыслом и начинает его со всех сторон «есть» — ну, «он же такой вкусненький, он же такой лапочка» — ребенок чувствует себя задушенным. «Мне надо любить его! Мне его надо полюбить!» — ребенок точно так же становится объектом. Он перестает быть равноправным субъектом, который может сказать: «Стоп, стоп, стоп! Этот водопад Ниагарский можно приостановить? Мне, пожалуйста, три литра, и больше не надо! Зачем пять тонн, не надо, мне много, я столько не выпью».
Норма любви определяется принимающей стороной, не надо его топить в этой любви. Ребенок на дне бассейна меня как-то пугает. Ему точно нехорошо.
«Перелюбленные дети», такие, которые уже не очень понимают, чего они хотят, что им надо, что они есть, становятся селф-объектом. Это такая жестокая, с моей точки зрения, вещь, когда ребенок воспринимается родителем как деталь самого себя. «Это же моя кро-ви-ноч-ка!» — просто вот литр крови, убежавший непонятно куда… — «вернись, я все прощу!» А что прощать-то? Он уже самостоятельная личность, он этим литром был внутри вас, когда он родился, у него этот литр уже был — отдали уже, отстаньте! Но селф-объект — это когда мы говорим «Не-не-не! Моя рука, куда ты побежала? Ну-ка вернись обратно!» И когда мы делаем ребенка селф-объектом, ребенок тоже очень часто болеет, потому что для него болезнь — это крик о том, что он не справляется.
И тут опять же важно возвращаться к самому себе. Здесь очень тонкая грань: мы всегда любим, потому что мы хотим любить. Но люблю ли я его как человека, или как литр крови, который убежал? Если я его люблю как человека, то я могу воспринять такие вещи, как: «мам, я сейчас сам хочу поиграть» — и для меня это не будет трагедией. «Мам, я пошла к подружке!» — и для меня это нормально. «Мам, поиграй со мной сейчас, вот в это» — и я тоже могу это принять.
Я не «лучше знаю», что происходит в его маленькой вселенной. Я могу ошибаться, я могу не знать, и поэтому мне нужно (и проще) спросить.
К.: То есть, ребенок лучше знает, как его любить?
Т.: Когда у нас есть понимание, что он отдельная вселенная, мы не подвергаем его абъюзу. Да, он — вселенная, которая нам нравится безумно. С которой мы хотим контактировать, которую мы изучаем. Мы действуем с ней вместе. «Но, почему, например, у него солнце крутится против часовой стрелки? Во всех нормальных вселенных оно крутится по часовой! Значит, надо раскрутить его!» Если мы изменим правила этой внутренней вселенной, она перестанет быть вселенной и развалится — когда мы пытаемся переиначить внутренние правила, внутренние потребности ребенка, сделать его другим.
Например, ребёнок медленный, а мы все время его подгоняем. Он меланхолик по жизни! А мы привыкли, что дети должны быть подвижными: «Что ты сидишь? Давай беги!» — «Не могу я бежать, я уже почти умер, куда?!» — «Да беги, беги, дети любят бегать!» — «Я не люблю бегать!» — «Нет, ты бегай, или садись на велосипед, давай я тебя буду толкать, а ты будешь ехать!» — «Не хочу! Я хочу посидеть на скамейке, посмотреть на листик или на бабочку, или — смотри: стрекоза летает!» То есть, например, если ребенок созерцательный, а его пытаются сделать двигательным. И он чувствует себя виноватым и не любленным: что его не принимают, что он виноват в том, что он не такой, что он огорчил маму.
К.: Хорошо, о любви мы поговорили, но как эта «нелюбленность» влияет на здоровье ребенка?
Т.: По большому счёту, эта «нелюбленность» детей довольно часто выражается в том, что дети начинают болеть. Ребёнку все равно, недодадим мы ему любви или «передадим» — умрёт он в пустыне или на дне бассейна… Конец приблизительно один и тот же, только один мокрый, а другой сухой. Точно так же и в эмоциональном плане: если мы сильно заливаем, он захлёбывается от этой любви, и она становится абъюзом, а не любовью. Если её нет, она тоже становится абъюзом, а не любовью, потому что это уже болезненная нехватка. Это — психоэмоциональный компонент заболеваний детей.
С Татьяной Чумаковой беседовала Ксения Чулкова
О «психопедагогическом» компоненте болезней у детей — в продолжении нашей беседы.